О чём плакали на Руси

Для наших предков плачи имели глубокий смысл и составляли целый пласт народного творчества.

Женская доля

И горе, и радость выражали женщины прошлых веков в поэтических импровизациях. Свадьба, проводы в солдаты и похороны не обходились без плачей и причитаний. Особенно искусных исполнительниц, воплениц, приглашали специально, правда, в основном на свадьбы. А уж в дом, который посетило горе, вопленица приходила сама.

Вопленицы, плакальщицы, причитальщицы

Живое, реальное горе, которое становилось предметом причитаний, всегда эмоционально, неподдельно и требовало соответствующей яркости и отчетливости выражения, чтобы все кругом сопереживало, выплескивая тоску, тем самым преодолевая, уничтожая ее. Далеко не каждый мог голосить.

Поэтому на помощь нередко призывали специалисток- профессионалок, так называемых воплениц, плакальщиц, причитальщиц, обладающих особой манерой причети, отличной от остальных. Так одна исполнительница могла голосить тревожно, эмоционально, со слезами, прерываясь, не в состоянии сосредоточиться на образе. А другая, наоборот, без слез, размеренно, отключив эмоции, без плача, талантливо используя поэтические образы, символику, связанную с окружающим ее миром природы и жизненными реалиями.

Так, знаменитая Ирина Федосова, олонецкая крестьянка, мастер, неповторимый художник причети, перед исполнением расспрашивала близких и родных о различных, даже порою пространных подробностях происшествия, которое собиралась оплакивать. Затем отбирала необходимые ей факты для художественной лепки, созидания образа.

О судьбе, доле каждого из тех, за кого ей приходилось вопить, заглянуть в будущее семьи. Это был не один плач, а несколько, присоединенных друг к другу непрекращающихся монологов, которые никогда не переходили в диалог: судьба каждого «горемыки» индивидуальна, отдельна и требовала самозабвенного повествования. Вопленица никогда не говорила от своего имени, имени автора, исполнителя, она всегда перевоплощалась, причитая от имени одного из действующих лиц, будучи то молодой вдовой, то сиротой, то соседкой, то матерью, утратившей дитя.

Импровизация

Причеть, обогащенная поэтическими образами природы и вневременными описаниями доли-судьбинушки, давлеющего рока, горя, разлуки, но при этом повествующая о действительном, невымышленном происшествии, всегда на грани быта и искусства. Отсюда невоспроизводимость, неповторимость плача.

Один и тот же плач нельзя было исполнить дважды. Каждое определенное событие сопровождалось своим исключительным неповторимым повествованием, оплакиванием

Осознавая свое бессилие перед долей, несправедливостью, неизбежностью смерти, человек обращался к причети, изводя в плаче душу и расплескивая горе, протестуя и смиряясь, чтобы затем вновь обрести радость, смех в неизменном круговороте жизни, которая после ночи дарует солнечный свет, после зимы - весну, после смерти - рождение.

Свадебные причитания Невеста, непрестанно причитая с самого момента просватания и до замужества, оплакивала, а значит, прощалась со своей девичьей красой, с отчим домом, с прежним укладом жизни, чтобы стереть прошлое, уподобиться чистому листу бумаги, чтобы «умереть» и вновь родиться в новом обличье - статусе замужней женщины. Выдавали ли девушку замуж поневоле, обыгрывая свадьбу как куплю-продажу, выставляя жениха купцом, а невесту товаром, или молодые женились по обоюдному согласию, невеста в любом случае не могла не горевать о девичестве, о родительском «гнездышке». Выходила каждый день на крыльцо «бедная горюшница» и голосила, голосили вместе с ней и подруженьки, причитали без конца, когда шили вместе приданое, когда расплетали косу – символ девичьей красы, молодости, когда устраивали посидки, когда собирали к венцу. Отстраненная от домашних работ, заточенная в родительском доме, лишенная способности спонтанно говорить, невеста «каменела», «мертвела», подготавливаясь к иносказательной смерти, замужеству. Затем молодую вели в заранее истопленную баню «смывать волю». После бани молодой расчесывали волосы, но в одну косу уже не заплетали: теперь невеста могла носить только две косы, как символ замужества. Уж ты мила моя подружечка, Уж ты выстань из дубовой лавицы, Уж ты расчеши мои русы да волосочки, Уж вплети мне алу да ленточку, Уж перечеши меня по-старому Да по-прежнему. Уж ты положь вольну-то волюшку, Светлую да светлицу, Дорогу да девью красоту, Хазову да повязочку!

Но чаще всего причитания были обращены к родителям, которых она вновь и вновь просила не отдавать ее замуж:

Не давай, кормилец-батюшка, Ты свой-то руки правые Моему-то злому ворогу, Не зажигай-ка, родимая матушка, Свечи воску ярова, Не сгубляйте красу девичью.

После венчания причитаниям уже не было места. Однако в них не было идеализации жениха и невесты: ни изображений их богатства и «хором высоких», ни показа любовной привязанности между женихом и невестой. Темой свадебных причитаний были прощание молодой с родными, родителями и подругами или описания ее будущей нерадостной жизни в «чужих людях».

Поет невеста: Отдают меня, молоду, На чужую на сторону, За чужово чуженина. Надо жить-обживатися, За роботку приматися, За роботку тяжёлую. На чужой на сторонушке, У чужова чуженина Надо сила звериная, Могута лошадиная, Как тока да топеречи У родимые мамушки, Мною хлебы приелися, Артели прихлебалися.

Песни над мертвыми Обычай «причитать» над мертвыми — относится на Руси к глубокой древности. В 1096 г. Мономах в письме к своей овдовевшей невестке картинно изображает, как она «сядеть акы горлица на сусе древе желеючи», таких образцов много, вплоть до знаменитого плача Ярославны в «Слове о Полку Игореве».

Церковь восставала против этого обычая, боролась с ним и поучениями, и прямыми запретами. Это объясняется не только языческими элементами плача, но и нехристианским характером самого обычая, который так резко противоречил примирительному взгляду христианства на смерть. Смерть же в народных плачах не представляется началом жизни вечной, это — «злодийская смертушка», «злодийка лиходеица — душегубица».

Плачет вдова:

Укатилось красное солнышко За горы оно да за высокие, За лесушки оно да за дремучие, За облачка оно да за ходячие, За часты звезды да подвосточные, Покидат меня, победную головушку... Оставлят меня, горюшу горе горькую, На веки-то меня да вековечные.

Оплакивание покойников бытовало во всех слоях русского общества. Английский путешественник Коллинз описал похоронный обряд. Он обратил внимание, что не всегда «голосила» сама вдова, иногда вместо нее причитали специально нанятые для этого плакальщицы. При этом существовал ряд правил, отступать от которых во время плача было нельзя. Считалось, что причитать можно только в светлое время суток, но и переусердствовать не нужно, так как безутешные рыдания «затапливают» покойников на том свете. Причитать нельзя было детям и незамужними девушками (за исключением дочери покойного).

Плачет дочь по отцу: Родимый мой батюшка! Что ты так крепко спишь, Спишь, не проснешься? Недолго тебе у нас в гостях гостить. Не год и не неделюшку — Последний тебе часок со минуточкой. Куда это ты от нас собираешься? В какую дальнюю путь-дороженьку?

Солдатская беда Рекрутские плачи гораздо моложе похоронных обрядов. Они появились после введения Петром I в 1699 г. обязательной воинской повинности. Рекрутский обряд был очень простым. Вытянувший несчастливый жребий проходил медицинский осмотр, после чего перед отправкой в солдаты он несколько дней «рекрутился»: напоследок гулял, веселился, катался на запряженной лошади по деревне, прощался со всеми родственниками и знакомыми. Сопровождалось это плачами и причитаниями родственниц служивого или специально нанятой вопленицы. Вопленица причитает от имени рекрута: И как у нашего хоромного строеньица, Как у этого крылечка перёного, Как у этого столба да у точёного Есть подогнаны да быстрые лошадушки — И для меня, да для несчастна добра молодца! И все извозчики — крестьяне все богатые, И челом бьют да мне-ка судьи, поклоняются, И мне желают они доброе здоровьице! И как до этого до долгого до годушка И не знали меня добры эти людушки, И по отчеству меня не называли, И не били-то челом, низко не кланялись! И только знать да стали добры эти людушки, И примечать стали судьи правосудные — И как надо брать меня на службу государеву! Рекрутские плачи близки к похоронным. Дело в том, что уход в солдаты в народе приравнивался к смерти. Это и не удивительно, ведь в течение всего XVIII в. служба была бессрочной. Указом 1793 г. был определен двадцатипятилетний, а в 1834 г.— двадцатилетний срок службы. Уходя в солдаты, человек, по существу, навсегда отрывался от родной семьи. Домой он или вовсе не возвращался, или приходил разбитым стариком и калекой. И в причитаниях прямо говорилось, что рекрутчина не только подобна смерти, но даже страшнее ее: это смерть не мгновенная, а мучительная, растянутая на многие годы, на всю жизнь. Вопленица причитает от имени рекрута: И охти мне, да добру молодцу, тошнёшенько! И дайте волю-ка мне, судьи правосудные, И позвольте-ка вы, власти милосердные И мне пройти да по хоромному строеньицу, И по двору пройти, бурлаку, по широкому, И ко сараю-то пройти да ко высокому: И мне проститься со хоромным со строеньицем, И во дворе — да со любимой со скотинушкой, И во конюшенке проститься со конём добрым. И вновь возникает в причитании образ женщины: хоть немалая часть плача и рассказывает о тяготах солдатской жизни, все же, большое место уделяется и судьбе матери или жены, оставшихся без кормильца. Солдатку, как и вдову, ожидает непосильный физический труд и вопиющая бедность. Дети солдатки должны будут ходить босиком, питаться жалкими подаяниями. Плачет жена рекрута: И я задумалась несчастным своим разумом: И куда класть-девать сердечных своих детушек? И во работнички ль отдать — дети маленькие, И в пастухи ли отдать — дети глупенькие. Приклоню лучше несчастну буйну голову И я по сватушкам, по братцам богоданным, И покорю свое ретивое сердечушко. И я ко милым ко ветряным невестушкам, Об меня бедну горюшу не покинули, И не спустили бы несчастных моих детушек, И до их по миру-то, бедных, шататься.